До Билла мы доехали только поздним вечером. Он забрался в жаркое местечко, и после того, как водитель грузовика, согласившийся нас подбросить, свернул на юг, мы прошли ещё добрых миль тридцать по иссушенной земле, обжигающей ноги сквозь тонкую подошву. Я с трудом представлял, куда идти, но сухой старик в первом же городском ломбарде криво ухмыльнулся, сказав: «Берроуз? Билл Берроуз? Тридцать восьмой калибр и конопля?» Мы точно говорили об одном и том же человеке.
Билл даже не дёрнулся, когда я открыл скрипучую дверь и бросил у порога свой потрёпанный чемодан, только шевельнулись веки в алой сеточке полопавшихся сосудов, да бессильно скользнули вперёд сухие бледные руки. Нил присвистнул, оглядывая тесное пропылённое помещение, и встал за моим плечом. В прошлый раз всё было иначе. В прошлый раз – это до смерти Джоан. До того, как она поставила стакан на голову и улыбнулась, прежде чем получить пулю в лоб. Билл был метким стрелком, но, очевидно, тогда его рука все-таки дрогнула.
– Билл? – Я прошел прямо к нему и тронул сухой ладонью горячий лоб. Старик Берроуз тяжело открыл глаза, пытаясь сфокусироваться на нас, и улыбнулся. На стене над его головой я разглядел фотографию еще молодой Джоани.
Аллен в те годы жил в клетушке на городской окраине, и мы едва нашли его, когда наконец вернулись в неспящий город, проехав на попутках сквозь всю северную равнину. Лишь увидев его снова, я понял, как сильно скучал по его пророческому безумию, и также – как тосковал без него Нил. Первые несколько дней в Нью-Йорке прошли в бесконечном безумном карнавале, а в прокуренных барах играли бибоп, мы танцевали на Таймс-сквер, и привычно безнадежно пытались найти девушек, а Аллен смотрел на мальчиков в этих подвальных барах, и взгляд его становился тёмным. Всклокоченные волосы, очки в роговой оправе, быстрые пальцы, глубокие, хриплые интонации – мне не хватало Аллена, и мне не хватало Нью-Йорка, а больше всего – того чувства, что возникало в груди всякий раз, как старый-добрый Гинзи взбирался на колченогий стул в своей убогой клетушке и вскидывал руки, читая стихи так, как Моисей когда-то, вероятно, хрипло выкрикивал заповеди. Пророк и безумец, и поэт, и святой. Мой друг, наш друг, друг всего мира. Сотни писем начали приходить к нему позже, тогда все, что было у него – этот горячечный жар бесконечных озарений и бутылка мерло, купленная на последние деньги в день перед нашим отъездом.
Грегори мы, ясное дело, нашли у какой-то женщины. В этот раз ею оказалась большеглазая девица лет двадцати с небольшим, такая хорошенькая мексиканка в брюках, рядом с которой он выглядел чистой воды чудовищем – высокий, черноволосый, с грубоватыми, крупными, будто небрежно слепленными из глины чертами лица и нелепыми очками-половинками. Я едва знал его тогда, но Корсо обрадовался нам так, будто мы знакомы добрых тысячу лет, и тут же обещал найти для нас девочек, чего, естественно, так и не сделал. Если его тюремное прошлое и давало о себе знать, то только в бесконечном удивлении от необходимости платить за всё – в такие моменты Грегори растерянно выворачивал карманы и показывал дырку в правом, словно удивлялся, куда делись все деньги. А денег у него не было никогда. Зато он пел, пока мы возвращались домой, чудовищно пьяные, а луна влажно отражалась в лужах на асфальте, он пел, а Нил выстукивал мимо такта какой-то бодрый ритм ладонью об ладонь, и я пытался танцевать под эту дикую музыку, но мир перед глазами раскачивался, свиваясь кольцами. Когда мы заполночь ввалились в метро, Грегори принялся сбивчиво доказывать, что трезв, и встал на руки прямо в вагоне, швырнув в какую-то женщину свою засаленную рубашку.
Я не видел его много лет, и не видел бы столько же, но ритм, этот ритм я не забуду никогда, так же, как глаза Корсо, когда он серьезно и пьяно говорил мне: «Какой еще Грегори? Поэт Грегори!».
Где-то на границе с Невадой, миль за двадцать до того, как в свои права вступала великая пустыня Мохаве, мы все-таки нашли попутку, и до самого Вегаса тряслись в древнем крайслере, пытающемся развалиться на ходу. Когда Нилу надоело пытаться разговорить девицу, дремавшую на переднем сидении (девушку даже милой назвать было сложно, но, очевидно, выбирать не приходилось), он уснул, привалившись к моему плечу. На широком скуластом лице наконец появилось выражение покоя – такое редкое, что мне захотелось сфотографировать, но камеры у меня под рукой точно не было. Зато был блокнот, который я аккуратно достал из нагрудного кармана, пытаясь не потревожить Нила. И я писал, писал все время, что мы ехали по дороге, пересекающей пустыню, записывал всё, что произошло с нами, листы кончались, немного саднило пальцы и начинали слезиться в полутьме глаза. Нил проснулся, устало повёл головой и заглянул в блокнот, безошибочно находя среди едва различимых строчек слово «Денвер».
Нас связывало столь многое с Нилом и Денвером, что мне никак не удавалось и по сей день не удаётся выразить это до конца, слова пусты, в то время как в лице человека, сидящего рядом, всегда отражалась настоящая жизнь, за которой я и бродил сквозь половину страны, и пошел бы дальше, до самого края света. Путь сквозь всю громаду прекрасного и чудовищного континента свел нас, как миг рассвета сводит вместе день и ночь, прежде чем разделить снова, уводя все дальше и дальше. Нил нащупал на сидении бутылку воды и сделал пару щедрых глотков, утирая губы ладонью, и обернулся ко мне, вполголоса спрашивая:
– А где мы сейчас?
Я не сразу понял смысл вопроса, а это был чертовски хороший вопрос.
Денег нам едва хватило на комнату в придорожном мотеле, и Нил почти сразу лёг спать, моментально отключившись от усталости, а я прошел в тесную душевую и швырнул пропыленную одежду на пол. В щербатом зеркале на стене отражалось моё собственное безжизненное лицо: сероватая кожа, глубокие круги под глазами и недельная щетина. Я плеснул в лицо ледяной воды, пытаясь прийти в себя, и привалился затылком к прохладной стене, глубоко вдыхая.
За тонкими стенами слышалась музыка и чей-то смех. В этих мотелях всегда больше чужой жизни, чем твоей собственной, и это, в определенном смысле, благо. Я чудовищно устал и меньше всего на свете хотел быть собой, хотелось быть кем-то другим – хаотичным существом, разным, как снежинка.
Я нащупал блокнот в куче тряпья на полу и сел на колени, перелистывая на последнюю чистую страницу. Дописать осталось всего пару предложений, и все будет кончено.
Меня зовут Джек. Я уже очень давно в пути. У меня есть бейсбольные карточки, вера в доброго Бога, дорожная карта и друг, который не спас мне жизнь, а большего не нужно – во веки веков. Аминь.
 1 |  2 |  3 |  4 |  5 |
@темы: ЗФБ-2015